Дело капитана Копейкина

28 Февраля 2013 - 12:16

Всегда было жаль, когда становился свидетелем, как на уроках литературы, во время анализа «Мертвых душ», забывалась совершенно вторая часть поэмы, а похождения Копейкина никак не увязывались с ее продолжением. И вот, пользуясь случаем, хочу поделиться с вами, друзья, некоторыми своими вовсе не обязательными, впрочем, размышлениями о месте этой за сердце берущей вставной новеллы в гоголевском шедевре.

Лучше Короленко не скажешь. Во втором томе поэмы «Мертвые души» видны «сложенные крылья гоголевского смеха». Но, вчитываясь внимательно, вглядываясь в сохранившиеся страницы, точно бы из пламени являющиеся, напряженно задумываешься о слове великого писателя, теперь уже и вправду совсем другом, непривычном, местами до боли смиренном, местами до слез (не до слез ли сквозь смех?) грустном, местами до нестерпимости с точки зрения сегодняшней литературы пафосном, а местами откровенно, до безумия почти, дерзком. А не дерзко ли разве, не с обличением ли неслыханным звучит, например, трагически обрывающая второй том речь князя: «Знаю, что никакими средствами… нельзя искоренить неправды: она слишком уже глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью… Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управленья образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного…».

«Повесть о капитане Копейкине», во всех ее редакциях, как раз и является открытым протестом против того, «другого правленья». Это очевидно. Однако же прочную внутреннюю связь вставной новеллы со вторым томом поэмы еще только, возможно, предстоит осмыслить. Рассказ об «эдаком каком-нибудь, то есть, капитане Копейкине» был чрезвычайно важен для Гоголя не просто как отдельный эпизод, перебивающий фабулу основного действия, но прежде всего как часть масштабного замысла. «Кто в душе художник, – писал Гоголь Никитенко, делясь с ним своими раздумьями о капитане Копейкине, – тот поймет, что без него остается сильная прореха».

Образ инвалида войны двенадцатого года, осмелившегося искать справедливости, а нашедшего «горькое блюдо под названием завтра», да еще в придачу препровожденного на место жительства трехаршинным фельдъегерем, дает, конечно, всей поэме глубину исторической перспективы. Гоголь создает нового для себя героя. «Капитан Копейкин не робкий и униженный Акакий Акакиевич», – авторитетно заключает глубокий ценитель творчества Гоголя Н.Л. Степанов.

Интересно, а пришелся бы впору Копейкину, о котором читатель узнает со слов запинающегося и все же весьма острого на язык почтмейстера, отчаянно просторный пугачевский тулупчик? Трудно сказать. Однако же русской литературе той поры уж точно было не тесновато пока серое сукно гоголевской «Шинели», а бричка Чичикова, «шулера» Чичикова (помните искреннее недоумение шукшинского героя?), еще запросто покрывала русские дороги и бездорожья. И вот на что хотелось бы тут обратить внимание. Многие «проклятые вопросы», незримо таящиеся для всех лишь малым пока зернышком в почве великих сомнений, виделись Гоголю уже могучим, с разросшейся кроной деревом.

Под ним идут неслышною
стопой
Полки веков – и падают
державы,
И племена сменяются чредой
В тени его благословенной
славы.
И трупы царств под ним
лежат без сил,
И новые растут для новых
целей,
И миллион оплаканных
могил,
И миллион веселых
колыбелей.

Гениальные стихи Степана Шевырева точно бы иллюстрируют провидческую силу гоголевского взгляда. Гоголь всегда видел, а лучше сказать, предчувствовал итог любых начинаний, конечную их черту. Однако и то, что находится за чертой, приоткрывалось Гоголю, единственному, возможно, среди русских писателей. Как знать, не потому ли и возникло продолжение поэмы, не потому ли и суждено было оказаться ему в огне? «Самая жизнь Гоголя, – проницательно писал умнейший критик Иван Аксаков, – сгорела… от тщетных усилий – отыскать обещанную им светлую сторону».

Так кто же такой капитан Копейкин? Герой той самой «светлой стороны» или очередная тень гоголевского чистилища, великий бунтарь, осмелившийся на протест «в самом сердце российской империи», или еще один побратим низкорослого рода? Сравнить хотя бы иллюстрации: какие разные Копейкины получались у художников – вплоть до как бы слившейся с серым петербургским фоном фигурки в исполнении С. Бродского!

«Влияние Гоголя на русскую литературу было огромно. Не только все молодые таланты бросились на указанный им путь, но и некоторые писатели, уже приобретшие известность, пошли по этому же пути…». Трудно поспорить с классической оценкой Белинского. Гоголь и правда всегда опережал своих последователей. Взять хотя бы проблему преступления, которой суждено будет занять одно из центральных мест в реестре самых главных проблем отечественной романистики, но которая еще только начинает осваиваться в сороковые годы XIX века. Вопрос Раскольникова о праве даже не витал еще в воздухе, а газета «Голос», с разворота которой в середине шестидесятых годов сверкнет пред глазами Достоевского «чрезвычайно острый, насаженный на короткую ручку» топор Герасима Чистова, еще даже не начала издаваться.

И тем не менее именно Гоголь одним из первых в отечественной словесности поднимает вопрос преступления – со всей остротой и трагичностью. И как интересно было бы со старшеклассниками провести сопоставление именно феном преступления у двух великих писателей! Само собой разумеется, что ноздревское бузотерство или чичиковское ловкачество тут ни при чем, хотя, к слову, во втором томе поэмы Павел Иванович и воскликнет отчаянно: «Спасите! ведут в острог, на смерть!..» Нет, конечно, призраком казенного дома, так вкупе с муразовскими проповедями потрясшим главного героя, что тот едва не встал уже на путь истинного исправления, не исчерпывается обозначенная автором проблема.

Посмотрим (в который уж раз!) на Коробочку. И в который уж раз отметим: хорошая хозяйка, заботливая, сердобольная. Дома крестьян ее «поддерживаемы как следует», никакой задней мысли в разговоре с Чичиковым она не имеет, впечатление в читательской памяти оставляет самое благоприятное, если не веселое. Но «веселое, – как пишет Гоголь, – мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним…». Вот и чуть более внимательный взгляд на Коробочку приводит к тому, что волосы начинают шевелиться от ужаса.

«Да как же? – не может понять коллежская секретарша намерений Чичикова относительно мертвых крестьян. – Я, право, в толк-то не возьму. Нешто хочешь ты их откапывать из земли?» Но это еще не самые страшные слова Настасьи Петровны. Когда Чичиков обещает ей пятнадцать рублей сверху в случае согласия, Коробочка с некоторым даже кокетством замечает: «Право, не знаю… Ведь я мертвых никогда еще не продавала». Потрясающая самохарактеристика, просто убийственная! В это мгновение из-за сутулой спины безобидной Коробочки выглядывает настоящее чудище.

И все же Коробочка никакой не монстр. Она не бессердечный, не жестокий человек и уж тем более не похожа на нарушителя какого бы то ни было закона – человеческого или вышнего. Она, что называется, в своем праве. Она в высшей степени законопослушна, но весь ужас заключается в том, что закон, которого слушается она и по которому живет, в корне своем беззаконен. Иными словами, Гоголь находит преступление там, где никто и не собирался преступать границы закона, взламывать законные рамки. Само сочетание «крепостное право» являет в данном контексте свое оксюморонное звучание. Привычка торговать людьми, до поры, правда, только живыми, ну да лиха беда начало («А как вы покупаете, на чистые?» – с неестественной для себя живостью поинтересовался Плюшкин), оказывается для помещиков столь же естественной и законной, как желание умываться утром или рассуждать о благоустройстве какой-нибудь очередной Маниловки.

И вот против таких-то устоев, против таких-то привычек, против таких-то законов, определяющих жизнь общества на протяжении веков, осмеливается выступить «эдакий какой-нибудь… капитан Копейкин». Именно этим обстоятельством, вполне возможно, объясняется широта социального и исторического контекста, неизбежно возникающего при хоть сколько-нибудь подробном рассмотрении одного из самых загадочных гоголевских образов.

Но центробежная направленность образа рождает его центростремительное тяготение. Интересна формула, через которую Ю.М. Лотман определил сущность Чичикова: «герой копейки». («Герой копейки» – оригинальная тема для сочинения вырисовывается!) То есть очевидна связь, причем связь взаимообратная, между Павлом Ивановичем Чичиковым и взбунтовавшимся капитаном. А что если нравственное перерождение Чичикова, фрагментарно отразившееся в уцелевших главах второго тома поэмы, усложнение его психологического портрета, известная противоречивость его мыслей и поведения подспудно связаны с отчаянным шагом капитана Копейкина, с его маленьким и все же великим бунтом? Чичиков, в конце концов, тоже решается на бунт – против себя прежнего, против себя самого, против своего чичиковского естества! «Казалось, природа его темным чутьем стала слышать, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле… несмотря на всякие обстоятельства, смятенья и движенья…». И еще. «Начинаю чувствовать, слышу, что не так, не так иду и что далеко отступился от прямого пути… Отец мне твердил нравоученья… а сам крал передо мною у соседей лес и меня еще заставлял помогать ему. Завязал при мне неправую тяжбу…». А не о законе ли снова говорит Гоголь, не о праве ли, только о другом – законном законе, и другом – правом праве, по которому всякому человеку жить должно?

Во втором томе поэмы «Мертвые души» Гоголь почти открыто ставит кафедру проповеди. Речь его персонажей порой просто переполняется авторской интенцией. Ну разве не Гоголь говорит, например, устами Костанжогло: «Да для меня, просто, если плотник хорошо владеет топором, я два часа готов перед ним простоять: так веселит меня работа. А если видишь еще, что все это с какой целью творится… да я рассказать не могу, что тогда в тебе делается… а как взломает лед, да пройдут реки, да просохнет все и пойдет взрываться земля – по огородам и садам работает заступ, по полям соха и бороны… Понимаете ли?»

Интонация, с которой обращается к читателю Гоголь, почти прямо противоречит голосу запинающегося почтмейстера, рассказывающего о капитане Копейкине. И все же перед нами единая художественная тональность.

Зерно уже брошено в почву. Вопрос поставлен. Гоголь предвидел ответ на него, он слышал шум леса там, где была равнина. Но и почерневшие пни различал он в будущем на месте шумящего леса. И учителю в школьном классе вместе с ребятами предстоит не только, возможно, догадываться о том, что ожидает нас завтра, но и изменять это самое завтра к лучшему. Образ капитана Копейкина взывает к совести, к справедливости. Он особенно актуален в наше время, когда между тем, что законно, и тем, что справедливо, необходимо раз и навсегда поставить знак равенства.

Иван Пырков